Отречение от мастерства, Шестопалов
Поздняя весна - время удушливое и тоскливое. Завершались восторги природы и бурная бессмыслица таянья, разлива, олисточивания. Всё начало уравновешиваться. И я тоже почувствовал если не равновесие, то хотя бы равновзвешенность: все части моего тела приобрели отчётливую ровность, ничего особо не болело и не ломало нигде, и даже голова, частенько выделывавшая в иное время года непонятные фортели и уносившая меня в бесплодные дали умопомрачения, даже она, повторяю, как бы угомонилась. Поздняя весна - время удушливое и тоскливое, и хорошо, когда оно кончается. Потом наступает то, что по календарю зовётся лето.
Летом люди больше чирикают, чем говорят, речь их становится легка и воздушна. Люди лежат как рыбы у воды и в воде и даже не дышат, а только стонут тихо, когда их печёт слишком свирепо. Они ныряют, люди, и обычно выныривают обратно, хотя изредка кто-нибудь из них и остаётся в тёмной тайне вод, становясь речным или морским драконом - у них, возможно, отрастают хвосты, но люди об этом не говорят, словно боясь чего-то. Летом люди глупеют и им легко поэтому, но осенью им становится отчего-то грустно - ведь размышление всегда навевает грусть, не правда ли?
У меня всё наоборот - как только наступает лето, я сажусь в кресло у письменного стола и начинаю писать роман. Я медлителен и ленив, и к началу зимы у меня бывает готова только первая глава. На следующий год, вернее на следующее лето - пишу я только летом - я начинаю новый, и у меня уже много хранится прекрасных начал для романа, среди них есть и такие, которые я люблю перечитывать и вспоминать, как я их писал. Вот, например, такое начало:
"...словно алые губы прекрасной женщины, отдалённо блистали закаты, предвещая своими ласковыми кудрями наутро лёгкий морской ветерок, приносящий радость и силу. Мы лежали вдвоём, а иногда к нам присоединялся Макс..."
Вот тут - я хорошо помню как это было - я спросил себя: "... а почему, собственно, Макс, а не Слава, не Еремей какой-нибудь". И тогда, представьте, я не смог себе ответить, и только через два месяца продолжил:
"... Макс (Еремей, Вася, Дима) был нарядный кретин цвета африканской скульптуры, но формой был ближе к западно-европейским богам. Он был, что называется, импортный бог. Сам он числил своё происхождение от Инков. Мою девушку тоже звали Инка. Следовательно..."
И вот здесь мне стало опять нехорошо. Что "следовательно"? Что я здесь имею в виду? А если бы мою девушку звали Нинка, то можно ли было бы писать - следовательно? А если Зоя? А, впрочем, сказал я себе, чёрт с ними - и с наступлением декабрьских морозов, которые предшествуют крещенским морозам, которые, в свою очередь, предшествуют масленице - написал:
"Следовательно, когда в городе выпадет снег и случится мороз, предшествующий теплу весны, вы будете уже вместе? И тогда Макс и Инка (Зоя) - брат и сестра далёкой религии - участливо переглянулись. Я посмотрел в окно - там падал густой снег, небольшая метель. Ртуть в термометре неумолимо ползла вниз. Они танцевали танец прошлого под названием "Брызги шампанского". Всё падало, всё рушилось в моей судьбе..."
Когда я убедился, что роман получается трагическим, я бросил его, вернее отложил до лучших времён и стал ждать лета.
В этом году весна длилась чертовски долго, но лето всё-таки наступило. Можно писать. Я распахиваю окно, ставлю машинку, усаживаюсь в моё писательское кресло - я только в нём и могу писать - и начинаю соображать. Главное - придумать первую фразу. Я твёрдо решил записать все хорошие первые фразы, которые способен придумать. Первых фраз мало, если записывать только хорошие. И вот она, моя первая первая фраза:
"Сирень нынче распустилась чертовски поздно, и дети под окном шумят как-то иначе. Что и говорить, я постарел за этот год, вот моё зеркало и расскажет мне, что я уже не тот, что прежде..."
Написав это, я закрываю машинку и иду гулять. Я счастлив, что всё так хорошо началось, будто я что-то родил. Я заглядываю людям в глаза и улыбаюсь. Пусть только не думают, что я всегда такой. Только после первой фразы.
Жуткий день. Я написал всего три слова и сдался. Да и эти три слова дались мне с великим трудом. Я написал: "Кто же я был?" и задумался. Кто же я был и кто же я есть? Спросите у соседей. Спросите у сирени, расточающей свои миазмы на горе аллергикам. Можно стихи написать: Кто же я такой, спрОсите вы - СпросИте у соседей, спросите у сирени, что во дворе (её там куст большой)... Какие же это к чёрту стихи? Белые? Это какие-то чёрные стихи. Лето кончается, а первую главу моего романа я так и не кончил. Лето кончается, а я одинок, у меня нет даже первой главы. Прощай, лето!
Коровы. Моросит, промозгло и сыро, а по дороге идут коровы, тяжело переступая по грязи. Сентябрь, я уже не пишу, я накапливаю мысли, впечатления и что там ещё полагается накапливать графоману? Впечатлений много, но они неравноценны - много пустых. Я замечаю массу ненужного, и это мешает мне отобрать самое ценное к лету, к будущему лету, когда я снова сяду писать. Но теперь я стану писать совсем иначе. Я напишу о коровах, лежащих в грязи возле истоптанного их же копытами ручья, о том, как пацаны ловят бреднем карасей, как караси вываливаются из бредня обратно в воду, а пацаны ругаются. В общем, я напишу о том что видел и что знаю. Выдумывать я больше не стану - дудки!
"Шёл дождь и сквозь его пелену силуэты коров, бредущих к деревне, напоминали мне стадо доисторических животных, гибнущих среди урагана. Протяжное "М-у-у!", напомнило мне о превратностях бытия, расколотого временем на бесчисленное множество фрагментов, не связанных друг с другом, несмотря на жажду, несмотря на то, что коровы соединяют меня с пейзажем, и жалость делает меня добрым к ним".
Получалась чушь, а уже лето на подходе и мне надо торопиться. Правды изображения опять не получилось. Сразу видно, что меня нисколько не интересуют коровы, что коровы лишь повод говорить о себе. А на чёрта я нужен со своими переживаниями? Надо писать о коровах, и только о коровах!
Снова осень. Я пишу последний день в году, хотя (погоды еще вполне летние) отчего бы мне не пописать и в сентябре? Может взять и написать как я родился, рос, вырос и врос в эту жизнь? До этого писали же про себя тысячи людей, написали они тысячи биографий, миллионы мемуаров, мириады записок, например "Записки сумасшедшего о Галльской войне" и др. Чем моя неописанная жизнь хуже их описанной жизни?
Нет, это не для меня. Для меня важна только первая фраза и я напишу её, чего бы мне это ни стоило.
"Грудь её вздымалась всё выше, глаза сверкали и искрились радостью, ноздри чувственно раздувались, ноги нетерпеливо переступали, спина..., бёдра..."
Впрочем, что это я, ведь я пишу про лошадь, а получается про женщину - всё смешалось. Я решил писать односложно, без всяких фраз.
"Она. Нетерпение. Глаза. Поворот. Вижу. Любит. Смотрит. На меня. Ужас. Содрогание. Ухожу. Тоска. Смерть. Любовь. Здоровье. Дороже. Без неё. Будет. Мне. Наверно. Лучше..."
Но ведь это же модернизм! - воскликнул я в отчаянии. Что за стиль, что за пошлые образы! Как трудно, как чертовски трудно быть писателем!
Поздняя весна - время удушливое и тоскливое. Завершились восторги природы и бурная бессмыслица таянья, разлива, олисточивания. Мне хорошо. Мне хорошо. Машинка, разобранная на части и освобождённая от зимней смазки, разложена на полу. Карандаши сломаны. Стол расставлен. В углу стоит велосипед со спущенными шинами. Накачиваю, сажусь на него и еду вниз на улицу, на простор. Навстречу мне летят прохожие. Я тоже лечу к равновесию. Вон оно впереди, равновесие, вон оно впереди, счастье. Остановись, держи его! Мелькают влажные руки счастья, похожие на листву. Я хватаюсь за них и повисаю, велосипед уходит из-под меня.
Окрестность - как стол. Листочки на деревьях - как клавиши пишущей машинки. Птицы - карандаши. Я думаю над первой, самой первой фразой. Чтобы грядущее лето не застало меня врасплох. Важно только начать, потом будет легче. Я глубоко вздыхаю и готовлюсь пропеть первую фразу.
Автор: Шестопалов
